Леонид Изотов: «Стихи пишут не для праздников»

«Я математикой увлекался и как-то вывел такую штуку…», - говорит Леонид Иванович, когда я включаю диктофон. Он рисует в воздухе прямую линию и расставляет невидимые точки: «Вот человек родился, вот он живёт, вот помер. А если эту проекцию повернуть вот так… - Изотов переворачивает линию из параллели себе в перпендикуляр - … то ничего нет, точка». Пока я пытаюсь представить, как целую жизнь можно превратить в едва различимую точку, Леонид Иванович махает рукой: «Ладно, давай!»

25 марта 2018 года Леониду Изотову исполнилось 80 лет. Накануне я впервые уговорила его на большое биографическое интервью. Пожалуй, даже слишком большое для газетной публикации.

«В 45-м как раз на Новый год Сталин выступал – а я заснул. Рыдал потом страшно!»

- Леонид Иванович, всё, что я про вас знаю — это то, что вы родились в Харькове в 1938 году. А кто были ваши родители?

- Папа рабочий, мама домохозяйка. Они из одной деревни. Я когда-то поехал искать эту деревню, это где-то ближе к Донбассу. Мне сказали: Салюка найди. Это был смех и грех: огромный районный центр и вокруг него хутора. Я говорю: мне нужен Салюк. «Ну у нас половина Салюков» - «А Изотовы?» - «А вторая половина Изотовы». Представляешь, я обалдел: как найти? Правда, куда ни зайдёшь, половина Салюки, половина Изотовы.

- То есть ваши родители в той деревне поженились, а потом переехали в Харьков?

- Ну да. Батя из сельской интеллигенции, у него отец врач, по-моему. А маманя из крутых, из кулаков. Кулаков — в хорошем смысле, она хвасталась: «У нас 14 коней было».

- А кто был у вас – братья, сёстры?

- Две сестры. Старшая и младшая. Вон, вчера младшая звонила из Харькова, с днём рождения поздравляла.

- Леонид Иванович, вот вы родились в 1938 году, и в этом же году ваш отец ушёл на Финскую войну.

- Да.

- И вы его не видели до 1946 года?

- Нет, один раз, когда Харьков освободили первый раз, он приезжал. Но это я помню, что «был мужик», и всё, больше ничего не помню.

- А как вы именно с папой познакомились?

- Да как: он со скверика вышел, а мы как раз там с ребятами, в листьях. Осенью это было. В Харькове много деревьев — опадают листья, целые горы, и в них можно прыгать. Когда он остановился, я говорю: «Похож на моего батю». А он подозвал нас, смотрел-смотрел, потом на меня посмотрел, сказал: «Покажи руку» - ну и всё, я понял: папа.

«Покажи руку» - это потому что у Леонида Ивановича искалечены пальцы на руке. Оказывается, с детства — война же: «Нашёл запал, взял лопатку, свистанул, а запал в руке держал. ...Меня спасли немцы. Я куда-то бежал — они меня поймали, перекрутили руку и в госпиталь отправили». Харьков во время войны был оккупирован, «румыны стояли».

- Я могу тебе про войну рассказать.

- Расскажите.

- Вот я был партизаном.

- Вы же родились в 1938-м.

- Да. Я был партизаном в четыре года. Возле нашего двора стояла немецкая машина. Я туда каким-то образом залез. И открыл бардачок, а там автоматные патроны. И вот чисто детская логика: я не смог его закрыть, перепугался и все патроны закопал под машину, чтобы не увидели, что я открыл бардачок.

- А бардачок-то остался открытым.

- Ну естественно! Причем я несколько раз бегал, патронов много было, и я их просто засыпал пылью. Потом я искал их, не нашёл.

- Вы помните День Победы?

- Нет, этого не помню. Помню, в 45-м как раз на Новый год Сталин выступал – а я заснул. Рыдал потом страшно! Все сидели у радиоточки, ждали его речи, я тоже сидел, ждал — и заснул. Проснулся, а он уже сказал речь, а речь не повторяли. Ой, я рыдал как... Все слышали, я не слышал.

- А школу вы закончили тоже в Харькове?

- Сто сёму сэрэдню – если на украинском языке. Это украинская школа, 107-я средняя. Я вот теперь думаю: это же я отвечал уроки по-украински. На переменках мы разговаривали по-русски, с учителями мы разговаривали по-русски, а отвечали по-украински.

- Что вы любили в школе?

- Ни-че-го. В этой средней школе, кроме математики, ничего совершенно не любил. Я и ушёл в вечернюю школу. В 8-м классе остался на второй год и пошел на завод работать. Так самое главное: остался на второй год, перешёл в вечернюю школу, и мне на работу посылали грамоты как самому отличному ученику. Я стал круглым отличником! Потом пытался поступать на мехмат.

- А как так получилось, что вам нравилась математика, а в итоге вы стали режиссёром?

- А это случайность. Я относился к театру как: один раз был в детстве, когда вся школа пошла (весь двор меня одевал). Что мы смотрели, не помню, помню, что там было озеро, вода была настоящая. Вся школа балдела: на сцене настоящая вода.

Вообще, у нас старшая сестра танцевала, маманя «Наталку Полтавку» пела когда-то в юности. Знаешь, что такое «Наталка Полтавка»?

- Не-а.

- Это же самые знаменитые песни украинские! А сестра танцевала. Мы с сестрой спорили как-то ночью (мне было 19, она на восемь лет меня старше). Она говорит: «Я когда танцую, я всё забываю». Я говорю: а если яма будет на сцене? Она такая: ах, а ты не знаешь, и не спорь. Я сказал: ладно, завтра пойду узнаю. И пошёл в клуб промкооперации, в студию чтеца. И попал к своей учительнице Заре.

Это имя слышал каждый, кто приходил в Театр Слова. Зара представлялась нам кем-то сродни олимпийским богам. Ну а перед кем еще мог преклоняться Изотов?

Режиссёр Леонид Изотов. Фото: ГКЦ Пскова.

- Расскажите про Зару.

- Ой, господи, ну что о ней рассказать… До чёртиков талантливая, гениальный режиссёр. Она уже умерла. К моему несчастью или, может быть, к счастью – я пришёл, и через полгода она попала в страшную аварию и почти обездвижилась. И поэтому, наверное, никуда не ушла, а то бы она ушла, а я бы дальше, наверное, не пошёл.

- Чем она вас поразила?

- Не она, ребята. Там такие ребята были – просто обалдеть. Ты когда пришла в театр? Где мы были?

- На Труда, 49.

- А, нет, уже поздно. Вот то, что было в Палатах Меньшикова, в принципе, можно сравнить, с тем, что было у Зары. Я к ней пришёл в 1957-м году. Там вдруг оказалось, что люди по-другому живут. Я с окраины, а там – всё по-другому. Оказывается, стихи пишут не для праздников. Представляешь?

Я потом кого-то встретил из тех ребят, даже не могу вспомнить, кого. Он говорит: ты знаешь, первые три года ты сидел с видом идиота. Я просто воспринимал. Для меня всё было открытием. Господи, оказывается, в театр ходят не по праздникам, а просто в театр ходят. Ой, книги читают...

Нет, книги-то я читал как проклятый. У меня был прекрасный дядя Митя. Его никто никогда не видел трезвым. И вот он как-то пришёл, а я читал запоями, я перечитывал всё, что можно было и нельзя было. Он посмотрел и сказал маме: «А ты знаешь, что от беллетристики сходят с ума?». И маманя узнала, что книга – это беллетристика.

- Запретила?

- Страшно. А маманя у меня человек крутой. Она запрещала страшной силой и со шнуром в руках.

- Но вы же не сдались?

- Сдался. Ты чего! Когда тебя каждый день лупят за книжку. Конечно, я пытался, сопротивлялся, но потом оказалось, что это хорошо. Господи, на улице целый день, никаких забот! Вот я и школу забросил. Потом, когда пришёл к Заре, опять оказалось, что читать — это интересно. 

«Знаешь, кто были самые страшные два человека в мире? Участковый и домоуправ»

- Вы помните, какое было ваше первое стихотворение на сцене?

- Да. «Если бог нас своим могуществом после смерти отправит в рай, что мне делать с моим имуществом, если скажет он: выбирай…». Симонов.

У Зары было человек, наверное, тридцать: две девицы и человек двадцать пять мужиков. Комнатка вот такая, крохотная. У Зары, если кто хотел репетировать (я помню, это первое моё впечатление): её брали за плечи, ставили в угол — и репетировали.

- Вы там делали спектакли, показывали их?

- Вот, кстати, странно. Наверное, я у неё научился: в основном, разговаривали. Конечно, это же 60-е годы. Это же всё шестидесятники.

- Совсем недавно помер Сталин...

- Ой, это быстро забывается. Вот у меня страшные, просто дикие боли в ногах, я вот тут ночью искал пистолет, чтобы застрелиться (но у меня его нет). Но самое главное: потом, где-то через часа два-три прошло, я сижу курю и вдруг думаю: господи, я же только что помирал! Тело забывает. Мы забываем очень быстро.

- И Сталина так забыли?

- Да там не до Сталина было — там свобода пришла!

- А вы помните несвободу?

- Знаешь, кто были самые страшные два человека в мире? Участковый и домоуправ. Серьёзно. Это всё опыт 1947-53 года: участковый мог посадить любого и ни за что. А домоуправ может выселить любого и куда угодно.

 -Вашу семью пронесло?

- Пронесло. Ну маманя у меня такой человек… Мы один раз шли с ней покупать туфли мне, она первое, что сделала: подошла к продавщице и ей рубчик в ручку положила. И всё, нас обслуживали. Вот она из кулаков.

- А вы замечали, что люди пропадают, что-то происходит такое?

- У нас задний забор двора – это была тюрьма. Оттуда нам иногда кричали: «Позови мать!» В смысле, не мою мать, а чью-нибудь там. А один раз сосед кричит: «Эй, позовите мою жену!» - «А чего он там?» – «Да ну, он вчера анекдот рассказал, а сегодня посадили!» Пришли забрали, тут же в тюрьму посадили в нашем дворе. И окна выходят в наш двор (потом эти окна забили).

Нет, этого мы не знали, это проходило мимо. Зато я помню, что «врачи были сволочи». Да-а, они разносили болезни!

- Вот так вот?

- Ой, рассказывали со страшным ужасом: «врачиха изображала из себя беременную, а сама на животе носила горшок, полный вшей, заражённых тифом». Вот представь. Так это же мы слышали от взрослых, это же не мы придумывали!

- Отголоски «дела врачей»?

 -Да, где-то 1947-1949-й, как раз началась вся эта штука. Это моё детское воспоминание.

- А когда Сталин умер, что было?

- Горе. Я помню, я думал одно: всё, нам конец. Серьёзно, нам конец.

Я подсчитываю про себя: «нам конец» - это Изотову 15 лет. А через четыре года, в 19 - «свобода пришла». То есть Изотов пришел к Заре.

- А всё-таки, Зара – кто она была?

- Она закончила Харьковский театральный, работала в Грозном. Потом один актёр ей показал палец во время спектакля, она дала ему по роже, её выгнали. Она хохотунья была. Я когда её искал (а там ремонт был), мне сказали: увидишь, девица полезет по стропам, вот это она, и лезь за ней. А потом через полгода – авария. Но все равно: мы ее привозили, приносили, и она репетировала. С 1957 до 1963-го я уже просто жил в театре. А потом уехал в Сибирь.

- Почему в Сибирь?

- Я женился в Сибири. Работал лаборантом Гипростали, ездил в командировку в Новокузнецк. Увидел её – и всё.

«Я пошёл в Сибирский металлургический институт и сказал: я хочу сделать театр»

- Что вы стали делать в Сибири?

- Сначала – работать и читать. Вот где я отчитался! У них было три комнаты, и была комната бабки, я там поставил лампу, столик у меня был. Полгода я читал запоем: приходил с работы, меня никто не трогал, и я до ночи мог читать спокойно. По-моему, самый идеальный был кусочек в моей жизни. А потом скучно стало. И я пошёл в Сибирский металлургический институт и сказал: я хочу сделать театр. «Да пожалуйста, делай». Я кого-то там позвал, человек пять пришло. Целую зиму я с ними возился, что-то сделал, на нас посмотрели… «Ну давай мы тебя возьмём на работу». Я до этого получал 80 рублей, а здесь — 120.

- Выгодное дело.

- Да, и вот я набрал курс. К осени весь первый курс института собрали, сказали: вот там танцоры, там эти, там эти, а вот чтецы — кто хочет? Пришло 25 человек. И я их практически всех до диплома довёл.

- А у вас театральное образование было на тот момент?

- Нет. Никакого. Но я учился в Харькове, только бросил, скучно стало. Потом пожалел, но назад меня не взяли бы, потому что долго уговаривали, чтобы я не уходил. И я в Новосибирске тоже учился, тоже бросил. Но там по-другому: там «съели» моего педагога, и я сказал: мне тут делать нечего.

На 75-летии Леонида Изотова. Фото: pskovgorod.ru

- Ваш первый театральный курс — что вы с ними делали?

- Да, слушай, это как дыхание. Я туда приходил где-то в два часа дня. И в час ночи, в два часа ночи приходили родители, разбирали детей своих. Я не понимаю, что мы делали с двух часов дня и до, ну как минимум, до 12 ночи. Мы занимались, а чем мы занимались – я не знаю, всем! Я занимался всем. Я ничего не знал, но всё мог.

- Вас уже тогда ценили как режиссёра?

- Мы сделали там один спектакль потрясный какой-то. Там был Хьюз, Превер, Лорка, Маяковский.

Вот там я получил первый урок. Я подружился с математиками – хорошие муж и жена, и мы подружились, общались. И я сделал первый спектакль за целый год. Ой, я вложил туда всё, что знал, всё, что помнил, всё, что приходило в голову – всё! Он шёл два с половиной часа. Кончился спектакль, они вышли, сказали: «Ужас, слушай, двадцать пять изотовых на сцене – это так страшно!..». Вот такой урок. После этого я перестал показывать и начал искать другой путь.

- А до этого актеры просто повторяли за вами?

- Да, я им показывал и требовал повторения, обязательно.

- Вам нравилось?

- Конечно! А что, я же лучше всех!

- А «новый путь» как вы нашли?

- Это сложно, слушай, туда не надо лезть, это внутренняя каша. Это долгий путь.

Вот ещё какой урок я там выучил: у студентов моих был диплом. Им надо диплом писать, а я им: давайте сделаем спектакль. Не знаю, как я их уговорил, но они согласились, потом благодарили. Сказали, что «все ходили дохлые, а мы – отдыхали». Понимаешь, вот полная смена деятельности, и они все прекрасно защитились!

После этого я уехал в Новосибирск. Захотелось уехать из Новокузнецка, почему – не знаю. Там я поступил в театральное училище и был педагог, который научил меня режиссуре — Вадим Львович Климовский. Потом его «съели».

- «Съели» – это как?

- Ну как «съедали» в советское время? В чёрный список занесли, да и всё. И он уехал куда-то. Но он научил меня всему. Нет, когда он ушёл, я ещё оставался: пришёл новый педагог, я с ним поговорил... Потом мне рассказывали – он подходил к училищу, спрашивал: «Изотов здесь?» – «Здесь» – «Меня нету». И уходил.

- Чем вы его так доставали?

- Я въедливый человек, я когда уловил эту суть — обалдел просто… А оказалось, что он в режиссуре вообще ничего не соображает. И я начал его доставать, естественно, что же это за педагог?

Где-то в этой части интервью мы должны были подойти к важной, как мне казалось, биографической вехе. Мне было известно, что Леонид Иванович все-таки получил профессиональное режиссерское образование, и не где-нибудь, а в знаменитой «Щуке» (сегодня это Театральный институт имени Бориса Щукина в Москве, а тогда — театральное училище, основанное Евгением Вахтанговым, учеником Станиславского). И я думала, что это был некий судьбоносный поворот.

- Нет, это чисто советская потребность: как без образования? В Советском Союзе без образования – да ну! Во-первых, сразу теряешь в зарплате. Образование есть? – нет, ну всё, чего тут разговаривать?

Телеграм-канал "Псковской губернии"

Слушай, про «Щуку» могу сказать только всего-навсего одну фразу. Захава (Борис Захава, директор Щукинского театрального училища) на первой встрече сказал: «Мы вас научить ничему не можем. Мы вам даём нашу культуру и Москву. Кто сможет, возьмёт, кто нет – до свидания». Всё, клянусь тебе, больше ничего!

Некоторые ухитрялись за месяц посмотреть 40-50 спектаклей. Я не такой пробивной, но 30 спектаклей я смотрел в месяц. Мы приезжали на сессию на два месяца, 60 спектаклей я смотрел. Плюс московская культура.

«Режиссёр – это такая странная профессия, хрен его знает, чего ты там делаешь»

- Так всё-таки, вы что-то изменили в своей работе, получив образование?

- Нет, вот то, что Климовский мне открыл — то и осталось. Метод действенного анализа. Ой, ну как тебе рассказать...

- Коротко?

- Это сложно. Нет, это просто и в то же время непонятно. Ты о Мейерхольде слыхала? Биомеханическая его система. А определяется очень просто: не «испугался – побежал», а «побежал и испугался». То есть сначала моторика. Действие рождает психику, всего-навсего. Это близко к методу действенного анализа.

Мы однажды делали отрывок: у Шукшина есть рассказ «Трали-вали». Мужик ходит к женщине: приходит каждую субботу, она ставит четвертинку, сын играет на гармошке, он с сыном играет в шахматы, рассказывает как он жил, какая у него квартира, какие у него есть шкафы. Выпивает и уходит. Он уходит, они стоят у окна, и сын спрашивает: «Чего он ходит?» И Климовский задал нам вопрос: а чего он ходит? Вот мы мучились...

Потом девица, наглая, спросила: «А вы-то знаете?» Он сказал: «Завтра». Когда он пришёл завтра, я понял: он ночь не спал. Но когда он сказал, что он делает, я понял, и это было полное освобождение: он боится. Ему страшно нравится эта семья, но он уже был женат, и он боится. И он там в шахматы играет, рассказывает, какой он, и какой у него достаток, и какие он умелые руки – он всё делает, чтобы они сказали, что будет хорошо.

Когда Климовский это сказал – всё, я понял весь смысл. На самом деле, очень мало знают действенный анализ, его путают с методом физических действий, но это профессиональное. Очень многие хорошие режиссёры путают. Потому что режиссёр – это такая странная профессия, хрен его знает, чего ты там делаешь.

Запоминая, в чем самая суть режиссуры, одновременно я пытаюсь не упустить линию биографии Изотова. На заочном в Щуке он учился, пока работал актером в театре Прокопьевска (мне очень нравится название этого города). После учебы его позвали работать в народный театр где-то в Подмосковье — от этого периода Леонид Иванович отмахивается: «Да слушай, деревня – пять тысяч населения, господи!». Из Подмосковья его телеграммой вызвали обратно в Сибирь, в Новокузнецк, предложив поставить пьесу Володарского «Самая счастливая».

Вот это действительно важный момент: здесь Изотов понял, что профессиональный театр — не для него. «Ну слава богу, что съездил, потому что иначе я бы, наверное, мечтал всё ещё, всё ещё хотелось бы в театр. После этого мечты испарились».

Он сознательно выбрал самодеятельность. Только поэтому Театр Слова появился в нашей жизни.

- В Прокопьевске я сыграл «Медведя». Испытал, понял, что такое профессиональный театр, когда четыре спектакля в день, и хочешь, не хочешь – играй. И хочешь, не хочешь – играй хорошо. Потом сколько меня ни звали – «А давайте театр…», я говорил: «Вы не умеете и не сумеете, и я не сумею, потому что это ежедневно надо выкладываться». А так, мы же полгода репетировали, потом выступали с удовольствием, с радостью. А завтра также выступить? Уже дудки. А послезавтра? А после-послезавтра? Это надо иметь силу воли, мужество. Поэтому очень много плохих актёров – они приходят и отбывают повинность.

Я поставил в Новокузнецке спектакль и понял, что я не смогу жить в театре. Ты помнишь, Шварца, «Тень»? Там из-за чего царь сошёл с ума? Он страшно любил театр, но не знал, какую половину театра повесить. А в настоящем театре это не две половины – три половины, четыре половины, и все воюют. Мать моя! - я увидел это и сказал: ни за что в жизни, нет! Я по характеру не умею кусаться, не умею грызться.

 На Советской, в Палатах Меньшикова я один раз как-то сказал, что, мол, выступать скоро… И вдруг кто-то из хороших ребят говорит: «Да ну его нафиг, давайте репетировать, так здорово репетировать, а выступать – да не хотим!». Видишь, ведь почти никто не захотел поступить в театральный. Это — Зарино.

- Когда нравится сам процесс?

- Там нравилась сама атмосфера, там я балдел от атмосферы.

Эту атмосферу — из самого Харькова, от неведомой Зары — Изотов в конечном итоге привез в Псков.

«Я очень закрытый. У меня театр и всё»

- Расскажите, как вы в Псков попали?

- В 1975-м и случайно. Всё, больше ничего не скажу. Благодарен человеку, который меня сюда привёз, но больше ничего не скажу.

- Вы раньше здесь были когда-нибудь?

- Никогда.

- Ну и как вам Псков?

- Если честно, я думал так: года через два уеду, нафиг. Я был уверен, что через три года уеду. Уже начал присматривать, куда бы. Мне сначала люди не понравились. А потом – а потом влюбился в город. А потом влюбился в рыбалку. А потом и возраст пришёл, всё уже, устал – чтобы так сорваться, поехать… Всё тут, раз – и кончилось.

Уже много позже Театра Слова, работая журналистом, с неминуемым погружением в краеведение и местную культурологию, я вдруг поняла, что Изотов жил и работал в Пскове одновременно с людьми, о которых с восторженным уважением десятилетиями писала вся псковская пресса. Ну тот же Смирнов, Спегальский....

- Ты знаешь, я очень закрытый. У меня театр и всё. Видел, знакомы, но… У меня театр, хотите – приходите. Как Маяковский сказал: «Я – поэт, этим интересен».

Я приехал сюда и понял, что я вообще не в культуре, я не из культуры, я всё-таки из математики. Я не из прослойки культуры, понимаешь. Во-первых, у меня детство не то. Это же как в церковь: невозможно прийти взрослым человеком в церковь, в церковь надо приходить несмышлёнышем. Иначе это всё наносное до чёртиков, видно, что тебе это надо зачем-то.

- Ну не все же приходят в культуру по наследству...

- Нет, но, понимаешь, человек всё-таки тянется к своему. Я так и не вписался в эту культуру. Вот в псковскую – нет. Повезло, что у нас было отдельное помещение. Если вначале мы ещё были в ДКП, то потом мы вообще стали сами по себе — сначала на Гоголя, потом Палаты Меншикова. Основное – это Палаты Меншикова, вот там всё произошло. И там же всё закончилось.

- Почему закончилось?

- Время ушло, время.

- Слушайте, ну вот я помню свои 90-е, когда Театр Слова был на Труда, 49 — это всё равно было волшебно.

- Это уже другое время и другие вы пришли. Тогда те, которые были в Палатах Меншикова, ушли все сразу. Вы пришли уже другие.

- В чём разница?

- Не знаю, как это рассказать. Там были люди, которые хотели чего-нибудь делать.

Однажды в Палатах Меншикова я не хотел репетировать, ну не хотелось и все. Я пришёл, думаю: отказаться? – ребята же пришли, все взрослые, все инженеры… Ну ладно, сделаю вид, что я репетирую. И был такой Илья, инженер, он говорит: «Леонид Иваныч, я на работе ни хрена не делаю, я сюда прихожу работать». После этого я дал себе слово: или репетируй, или уходи. Нет, их нельзя обманывать, они пришли работать. И потом, как только в 90-е появилась эта свобода – всё, они ушли, потому что у них там, там началась жизнь.

- То есть за свободой они сначала шли в театр?

- Да, они шли в театр, потому что тут можно было что-то делать, о чём-то думать, говорить о чём-то. А потом появилось это – всё, они ушли, и я совершенно спокойно к этому отнёсся.

- Но вы же в театре никогда не говорили о политике?

- Нет, ты чего! Я аполитичный человек. Господи! Ну, коммунистов ненавидел – за Бабеля, за «Мастера и Маргариту»… Ну понимаешь, за… Они что, не могли всего этого построить?

Изотов широким жестом окидывает все вокруг, и я прекрасно понимаю, о чем он: об этих машинах, предприятиях, магазинах, стиральном порошке, продуктах питания — обо всем этом простом, но таком нужном, повседневном, чего не было в Советском Союзе, из-за чего он, Советский Союз, в итоге и кончился.

- Вот объясни мне, те же люди строят…

- А вы вообще когда-нибудь думали о советскости?..

- Конечно, думал. Ну нет, какие-то бывали иногда разговоры.

Была такая второй секретарь горкома партии. Мы сделали спектакль по Есенину с Артемом Тасаловым и Игорем Никитиным – он на флейте играл, Тасалов читал. Она пришла, посмотрела и запретила. Я чего-то начал возникать, она сказала: «Вы осторожнее, мы за вами наблюдаем ещё с «Двенадцати» Блока». Представляешь, а я даже не знал. Но за «Двенадцатью» - да, можно было наблюдать, потому что мы когда разбирали-разбирали, мы доразбирались до того, что революцию сделали проститутки и бандиты.

- Как оказалось, вы были недалеки от истины.

- Да. Но мы там просто начали героев собирать, и вот кто-то, наверное, звякнул. Поэтому она сказала: «Мы за вами наблюдаем с «Двенадцати» Блока».

- Но Есенин, Блок - это же всё не запрещённые поэты?

- Нет, Есенин был запрещённый до 1956 года. Потом вышла книга – она долго у меня была, потом кто-то её «зачитал». С берёзкой, такая толстая. Я каким-то образом её приобрёл - понятия не имею как, потому что это надо было уметь.

- А как вы вообще узнавали всю эту литературу, которая не издавалась?

- У Зары. Я же тебе говорю, я пришёл, и вдруг оказалось!.. Я раньше читал что? – то, что попадало под руки в библиотеке. Я сдуру прочёл «Капитал» Карла Маркса. Да, прочёл, клянусь тебе. Ночами. Я пытался в Фейербахе разобраться. Вот из-за чего я первый раз возненавидел большевиков – из-за Бердяева. Бердяев мне тогда нужен был, потому что я понимаю, что он пишет, он понимает, что я понимаю. Понимаешь? А я Фейербаха сдуру читал, потому что больше ничего не было. Слава богу, бросил.

Мы не договорили и договорились еще раз встретиться позже. Но 30 марта в ГКЦ будет праздник по поводу 80-летия Изотова, и мы публикуем это неоконченное интервью как неловкое поздравление с юбилеем.

Леонид Иванович, спасибо, что вы приехали в Псков.