Часть 12. Игры с лягушками

Поколению детей войны пришлось повзрослеть раньше времени

Игра – нормальное состояние ребенка. Через игру дети готовятся к взрослой жизни. Но послевоенный Псков был не самым лучшим местом для игр. Во-первых, вместе со взрослыми дети должны были тратить свое время и силы на совсем не игровые занятия, а во-вторых, некоторые «игрушки» могли оказаться смертельно опасными.

Пришел с фронта, работы нет

Детей войны улица учила и как раздобыть в городе еду или щепки для плиты, и как развлечь себя и окружающих. Фото: armyman.info

Свое детство, вплоть до окончания школы, Алексей Дмитриевич [ 1] вспоминает как нищее и голодное: «Тут голод страшнейший был. Я такого и не помню, чтобы у нас и хлеба-то было в достатке». Чтобы как-то выкрутиться, его мать «ездила в Эстонию, покупала муку, делала пирожки и продавала». В Эстонию за мукой ездили потому, что она там, во-первых, была в продаже, а во-вторых, была дешевле. «Пирожки» эти представляли собой просто колобки печеного теста – без начинки или какой-либо посыпки. Что не продавалось сегодня, шло на продажу завтра. «Немножечко погреет, чтобы они чуть-чуть распухли, и опять продает», - вспоминает Алексей Дмитриевич; домашним доедать товар не разрешалось.

Мама Марии Владимировны долго не могла устроиться на работу даже уборщицей из-за репрессированного мужа. Отцов в те годы не было у многих детей, но другим государство хотя бы платило пенсию по потере кормильца. «Один раз мама пошла, кто-то её уговорил, пошла в собес или кто тогда занимался… Пришла, сказала: «Мне сказали обратиться, у меня на руках больная мама и трое детей». А ей: «Это ты что? Нужно твоих выкормышей отправить туда, где папаша!» - сказал какой-то человек, наделённый властью. Мама плакала», - вспоминает Мария Владимировна.

«Мама билась, не знаешь как», - рассказывает она. Году в 48-49-м кто-то из приятельниц научил ее делать бумажные цветы. Псковичи покупали их перед Пасхой или Рождеством, чтобы снести на кладбище или поставить перед иконой в церкви: «Она стала делать цветы вот эти, крутить розочки такие. Бумагу покупала такую – жатая бумага в рулонах продавалась. Так её несколько раз арестовывали, и был суд – незаконная торговля, покупай патент. А патент покупать не получалось, потому что тогда нужно разворачивать производство, а производство развернуть никак. Это такая разовая продукция, которая только в определённые дни продавалась».

Кроме бумажных цветов, мама Марии Владимировны стала продавать редиску – она сажала ее на «пепелище», бывшем семейном огороде у сгоревшего дома. Дети помогали поливать грядки и затем собирать урожай, который мать на поезде ездила продавать в Ленинград. Однажды, вспоминает Мария Владимировна, мама вернулась из поездки ни с чем: «Соседи дали ей деньги: «Лиля, купи масла». А в поезде у неё и эти деньги, и те, которые она наторговала редиской, кто-то утащил. Она приехала – сразу легла, а потом сказала, что она жить не будет, она покончит с собой, потому что, ну, ладно, мы переживём, а людям надо отдавать эти масляные деньги».

Жить стало значительно легче, когда старший брат закончил школу и поступил в техникум: «Потому что в то время платили стипендию, и стипендия была – это, конечно, не зарплата, но очень ощутимый кусок. То есть сколько стипендия была – 180, наверное, рублей, цен я сейчас не помню, но во всяком случае мама была очень счастлива».

«У меня мать продала всё, вы знаете, она осталась с одной серьгой, - вспоминает Лариса Ивановна. - Но раньше все же за золотые вещи можно было что-то выменять. Наверное, у нее было фамильное золотишко, оно нас выручило».

Ларисе Ивановне в конце войны исполнилось восемь. После войны она с мамой и двумя сестрами жила в немецком бараке на улице Герцена, а позднее с фронта вернулся отец. Но и при двух взрослых в семье прокормиться, вспоминает она, было непросто: «Отец пришел с фронта, работы нет. Но он был сапожных дел мастер, он шил сапоги, как раньше назывались: гейши (женская обувь с открытым задником, на ремешке – С.П.). Русские сапоги он шил очень хорошо, на деревянных гвоздях. Потом здесь уже работы не стало, он иногда уезжал в Эстонию, там жил у хозяев, обшивал их, одним сапоги, другим сапоги, они его кормили и немножко денег давали, он деньги присылал нам на жизнь всем».

Мать после войны откопала запрятанную перед вывозом на запад швейную машинку, «она неплохо шила, умела заработать». Дочерям она шила платья из старых фильдекосовых чулок. Дополнительный заработок приносила продажа мыла на городском рынке: «Она покупали какой-то жир, чего-то туда добавляла, варила мыло и на рынке продавала это мыло. И с этих кусочков каким-то образом покупала хлебушек на карточки».

Лариса Ивановна недолго прожила в полной семье – в 47 году мать умерла от неудачного криминального аборта. Медицинское прерывание беременности «при Сталине» было запрещено. Роль второго кормильца в семье должна была взять на себя старшая из трех сестер, которой на тот момент было 18.

«С пятого класса уже начинали работать пацаны»

Подрабатывать или помогать родителям дети в послевоенные годы начинали, как только появлялась возможность (необходимость была по определению). Валентина Ивановна, хотя и стала после войны городским жителем, вспоминает, как каждое лето работала в колхозе, где жила ее мать с младшими детьми: «Летом-то я в деревню уезжала, школу кончу и в деревню. Пололи огород. Гусей пасли, коров пасли – мы работали как пчёлки. Сено на сенокосе ворошили, в стога носили, палки подбивали, даже где-то есть фотокарточка – я лён тягаю за норму. А лён – все поля голубые! Лён этот даже пололи, дети пололи. Мама стоговала сено – в деревне никто не мог крутить вот этот стог. Его надо было набивать, знать как, куда положить, как это называлось, связки. Кидали, подавали на больших вилах, а мы, дети, подталкивали туда, подносили. Дети так и копошились, все-все -7, 8, 9, 10, 11 лет. А как же – на колхоз работали. Когда сено настогуют, хватит колхозу – тогда выделяют участки косить на своих коров. Себе всегда позже косили».

Елена Прокофьевна устроилась на работу в 47 году, в 16 лет. Её взяли в столовую шпагатной фабрики ученицей повара. На работу с Крестовского шоссе на улицу Леона Поземского она ходила пешком: «А с нефтебазы – это пять километров только до Дома Советов, а от Дома Советов до «Шпагата» здесь тоже километра, наверное, полтора. Пешком, а как же! И к 5 часам утра. Ночью нужно было идти, а ночью - после войны ведь и банды разные были, и насиловали, и всё. А меня как господь берёг. И вот вы знаете, я один раз проспала. А тогда за 5 минут опоздания судили… И вот я проснулась – в моём распоряжении полчаса. И я за этих полчаса до столовой прибежала и тут, на лестнице, и упала. Не опоздала. Минута в минуту».

Алексей Дмитриевич со школы помогал матери, подрабатывая на торфоразработках: «А так на торфе работали. Здесь же у нас торфопредприятие было, и вот каждый день пошла бригада, пацаны и девчонки. С пятого класса уже начинали работать пацаны. Или на кирпичах, тачки гоняли с кирпичом». Расплачивались, вспоминает он, с бригадой каждый день, сразу после работы. Все заработанные деньги он относил маме.

«Там каждый был сам по себе, улица нас воспитывала в основном, - говорит он. - Мать все время на работе, а ты один. Что хочешь делай, хоть на ушах ходи».

«Если у меня кукол нет, я буду играть с лягушками»

Ту же фразу – «нас воспитывала улица» - произносит и Мария Владимировна. «Как может воспитывать улица? Сейчас это не понять, - говорит она. - Сейчас наоборот – если дойдёт до воспитания улицей детей, то это сразу считай, что ребёнок будет в местах не столь отдалённых». В послевоенные годы «улица», то есть разновозрастная детская компания, учила и как раздобыть в городе еду или щепки для плиты, и как развлечь себя и окружающих.

Улица заменяла детские творческие студии, которые открылись в Пскове далеко не сразу: «На улице, значит, что: мы делали, как это мы называли, пирамиды. Иногда сейчас в фильмах показывают: люди встают на плечи друг другу – вот такое делали. Собирались люди, мы показывали. Пели. Мы собираемся, говорим: «У нас сегодня вечером будет концерт». Радио не у каждого было, и сколько-то времени мы жили без света. «У нас сегодня будет концерт погорелого театра», - и собирались люди на улице, потому что помещения не было. Придут там, кто семечки лузгает, сидят, смотрят на нас. Все свои, все друг друга знают – вот эти дворы».

«Игрушек не было никаких, - рассказывает Мария Владимировна. - Я один раз решила от девочек украсть куклу тряпочную – кто-то сшил тряпочную куклу ребёнку своему, и я решила украсть. Я видела, что они играют, а потом куда-то убежали, думаю, сейчас я этот момент выжду – это мне было лет 5-6 – и я украду эту куклу. И я выскочила, подержала, в руках подержала эту куклу, но взять не смогла её. Я заплакала и пошла к бабушке, говорю: «Бабушка, ну сшей ты мне куклу тряпочную, ну сшей!» Она сказала: «Да у меня глаза, очков нет, да разве я могу?» - она же была белошвейка, бабушка. Она сказала: «Я не могу, я не могу». А здесь, недалеко от нас была швейная фабрика. Я помню, что там иногда девчонки раздобывали маленькие кусочки ткани. И придумала: если у меня кукол нет, я буду играть с лягушками. Я отлавливала лягушек, делала дырочки в ткани, чтобы «руки» продеть эти, лягушачьи, и играла. Я играла, и другой раз мне жалко было отпускать её вечером, потому что завтра опять нужно будет ловить. Почему-то их так мало было, может, их скармливали курам – ну не найти было лягушки, чтобы поиграть-то. Вот почему-то было очень трудно найти лягушку».

У мальчишек были свои игры – и очень опасные.

«Мы ж мальчишки были, нам уже и не страшно: бегали с пацанами по улицам. Дома все разрушены, по развалинам лазили, патроны собирали… На передовую ходили: где раньше передовые были, там собирали патроны всякие. Нам-то особо страшно не было», - вспоминает Анатолий Иннокентьевич, который приехал в Псков в 12 лет, в 1944 году. Однажды, рассказывает он, кто-то из мальчишек нашел гранату на Лапиной горке и швырнул ее вниз, к Пскове: «Сверху-то не видно, а там женщина белье полоскала. И кто-то из нас швырнул туда гранату. Но хорошо еще, что ее не задело, но перепугаться она перепугалась, конечно».

Те же годы вспоминает Наталья Модестовна: «Город тут был – три человека крестом. Вот около нас как раз мальчик живот подорвал. И всей улицей ходили… Тогда была такая ценность – пенициллин! Еще об этом никто не слышал в 44-м году. И все ходили по улице, кричали, вот как мою мать: «Савельевна! Деньги надо – Генке плохо!» И каждый нес деньги».

Мария Владимировна вспоминает, как и в начале 50-х подрывались мальчишки по дороге к 11 школе на улице Советской: «Овраг был возле нашей школы, сейчас это улица Гражданская, не доходя до Фабрициуса – вот этот кусок был овраг. В этом овраге мальчишки всё ковырялись-ковырялись, в этих стенках оврага, и несколько мальчишек погибло или получили ранения».

Война преследовала жителей Пскова еще долгие годы.

Светлана ПРОКОПЬЕВА

1. По договоренности с информантами имена героев изменены.

Начало см.: С. Прокопьева. Военный Псков. Часть 1. Родом из города-призрака // «ПГ», № 26 (748) от 8-14 июля 2015 г.; С. Прокопьева. Военный Псков. Часть 2. «Всё в огне, как будто горит земля и небо» // «ПГ», № 28 (750) от 22-28 июля 2015 г.; С. Прокопьева. Военный Псков. Часть 3. Обречённые // «ПГ», № 29 (751) от 5-11 августа 2015 г.; С. Прокопьева. Военный Псков. Часть 4. Выживание под страхом смерти // «ПГ», № 31 (753) от 19-25 августа 2015 г.; С. Прокопьева. Военный Псков. Часть 5. «Нас погрузили и повезли» // «ПГ», № 33 (755) от 2-8 сентября 2015 г.; С. Прокопьева. Военный Псков. Часть 6. Западное рабство // «ПГ», № 35 (757) от 16-22 сентября 2015 г.; С. Прокопьева. Военный Псков. Часть 7. Домой // «ПГ», № 37 (759) от 30 сентября - 6 октября 2015 г. ; С. Прокопьева. Военный Псков. Часть 8. Родные руины // «ПГ», № 39 (761) от 14-20 октября 2015 г; Часть 9. От(к)рыть новую страницу // «ПГ», № 41 (763) от 28 октября – 3 ноября 2015 г.; С. Прокопьева. Военный Псков. Часть 10. Дома-бараки // «ПГ», № 43 (765) от 11-17 ноября 2015 г.; С. Прокопьева. Послевоенный Псков. Часть 11. Хлеб и тошнотики // «ПГ», № 46 (768) от 2-8 декабря 2015 г.