Цензура-дура вмешалась по ходу дела. Голова ко всем чертям полетела

Если и был какой-то особый талант у Фаддея Булгарина (настоящее имя - Ян Тадеуш Кшиштоф Булгарин), так это талант привлекать внимание. Для писателя это качество скорее положительное, но для секретного агента III Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии - отрицательное. Кроме того, Булгарин принадлежал к тому типу «идеального русского патриота», у которого должно быть «тёмное прошлое». Чтобы стать по-настоящему «пламенным патриотом», необходимо нечто ущербное в биографии, за что приличному человеку бывает стыдно. Что же касается неприличных людей, то они всеми силами стараются «загладить свою вину». Вся вторая половина жизни Фаддея Булгарина – это «заглаживание вины». «Заглаживание» приносило бешеную прибыль и популярность.

Псковская тема появляется в публикациях одного из самых популярных русских писателей первой половины XIX века Фаддея Булгарина в воспоминаниях и в «Путевых заметках на поездке из Дерпта в Белоруссию и обратно, весною 1835 года».

Например, об Изборске Фаддей Булгарин написал так: «…всё-таки в целой Европе едва ли есть развали­ны, лучше сохранившиеся, а мне кажется, что это самые древние на севере, куда не досягала рука римлян и греков. Нельзя узнать с точностью, как назывался Изборск до пе­реименования его по имени князя Избора. Немцы называли его Ольденбургом или Альтенбургом, т. е. старым городом, в проти­воположность Новгороду. Некоторые писатели называют его Гунигардом и думают, что здесь была столица (по крайней мере, временная) гуннов. Сказка! Иные именуют его Шуей. Следова­тельно, десница была Новгород. Теперь не место разрешать ис­торические задачи догадками, но верно то, что Изборск есть ста­рый город: Ольденбург».

И всё-таки самое интересное чтение произведений Булгарина – чтение не путевых заметок или романов типа «Димитрий Самозванец», «Мазепа» или «Иван Иванович Выжигин», а его письма, в смысле – докладные записки в III Отделение - в высший орган политической полиции. Их можно было бы опубликовать под общим заголовком «Как нам обустроить Россию». Булгарин как новоявленный «русский патриот» был этим очень озабочен. И это понятно. Его отец Бенедикт – участник борьбы за независимость Польши, подкараулил и убил русского генерала Воронова, за что был сослан в Сибирь. Сам же Фаддей Булгарин, закончив кадетский Сухопутный корпус, тоже общего языка с русским военным командованием не нашёл, поссорился с полковым командиром, как писали, службу «отправлял нерадиво и своевольно», однажды сбежал с дежурства по эскадрону в Стрельне на публичный маскарад в Петербург, где неожиданно столкнулся с цесаривичем, и тот его, несмотря на костюм амура с крылышками и колчаном, узнал и отправил под арест. Булгарин написал на великого князя сатирические стишки: «Трепещет Стрельна вся, повсюду ужас, страх. // Неужели землетрясенье? // Нет! нет! великий князь ведет нас на ученье...». С каждым годом Булгарин служил всё хуже и перед войной с Наполеоном был из русской армии уволен. Именно тогда ему пришла в голову незатейливая мысль: чем жить в бедности и заниматься воровством (он занимался этим после увольнения), не лучше ли поступить на службу к Наполеону? К победителю. Он так и поступил. Бывший русский офицер Булгарин начинал с рядовых должностей, но быстро стал капитаном, служил у самого маршала империи Николя Шарль Удино, командовавшего  2-го армейским корпусом. Будущий «русский патриот» принимал участие в сражении 1812 года, когда войска Удино столкнулись русскими войсками под командованием генерала Петра Витгенштейна… Николай Греч в своих записках написал, что Булгарин «коротким друзьям своим из либералов поверял за тайну, что на переправе Наполеона через Березину при Студянке (деревне, будто бы принадлежавшей его матери) он был одним из тех польских улан, которые по рыхлому льду провели лошадь, несшую полузамерзшего императора французов». Но всем было известно – и друзьям, и врагам, что Булгарин был склонен к сочинительству не только сочиняя романы.

Когда Булгарин находился в прусском плену (Пруссия была союзницей России), его узнал товарищ Булгарина по Кадетскому корпусу полковник Пётр Кошкуль. Точнее, Булгарин сам его позвал. «Как тебе не стыдно говорить со мной, подлец!», - «поприветствовал» Булгарина его однокашник. «Теперь не до морали! – ответил Булгарин. - Я в крайности - есть нечего. Дай мне взаймы. Заплачу, как честный человек» (эту сцену отписывает Николай Греч). Полковник Кошкуль бросил пленному несколько червонцев и поехал дальше.

«Теперь не до морали!», - так мог говорить Фаддей Булгарин не только в плену. Звучит как девиз – впору на щите выбивать или лучше поместить на экслибрис. В политической полиции любой страны подобные люди – находка.

Не знаю, есть ли в русской литературе ещё кто-нибудь, кому посвятили свои едкие эпиграммы Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Баратынский, Вяземский… Крылов на Булгарина, кажется, эпиграмм не писал, но сочинил басню «Кукушка и петух» - ту самую, заканчивающуюся словами: «За что же, не боясь греха, // Кукушка хвалит Петуха? // За то, что хвалит он Кукушку». Булгарин умел вдохновлять. Лермонтова он вдохновил на двустишье: «Россию продаёт Фаддей // И уж не в первый раз, злодей». Некрасов написал: «Он у нас осьмое чудо – // У него завидный нрав, // Неподкупен – как Иуда,// Храбр и честен – как Фальстаф….». А это уже Баратынский: «Он точно, он бесспорно // Фиглярин журналист // Марающий позорно // Свой бестолковый лист». Про Пушкина и говорить нечего. Он посвящал Булгарину не только эпиграммы, но и статьи, напечатав в 1831 году «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем», подписавшись «Ф. Косичкин».

На кого попало, будущие русские классики эпиграммы не сочиняли. Булгарин действительно выделялся. Был успешным писателем-беллетристом, хотя и очень поверхностным. Именно эта поверхностность и делала его популярным. Но Булгарин, помимо прочего, был ещё и успешный издатель, общался со всеми представителями немногочисленного русского литературного сообщества и, как выяснилось, сообщал о настроениях «куда следует». С некоторых пор за ним закрепилась репутация доносчика, которую в наше время пытаются подправить. Сегодня в публикациях всё чаще пишут о том, что Булгарин был «консультантом III Отделения». Сути это не меняет, но звучит благозвучнее. «Ты что, стукач?» - «Нет, я консультант». – «А-а… тогда ладно».

В докладной записке в III Отделение, отправленной на имя  Максима фон Фока (Магнуса Готфрида) Булгарин писал: «Привязанность к царям в народе от того сильна, что она соединена у него с религиозными понятиями. Не удивительно ли, что многочисленнейшее сословие народа не связано никакою нравственною нитью с престолом? - На них даже не возлагается никакой нравственной обязанности! И как политическим узлом нельзя соединить сословие крестьян с троном, то должно соединить неразрывным союзом Веры. Для этого я предлагаю присягу».

Итак, Фаддей Булгарин как офицер, присягавший российскому императору, а потом французскому императору, воевавшему с русскими императором, возлагал надежды на присягу. Будто бы она могла успокоить Россию. В августе 1826 года он снова написал управляющему III отделением фон Фоку: «Общее правило: в монархическом неограниченном правлении должно быть как возможно более вольности в безделицах. Пусть судят и рядят, смеются и плачут, ссорятся и мирятся, не трогая дел важных. Люди тотчас найдут предмет для умственной деятельности и будут спокойны». Этим же руководствуются авторитарные режимы и поныне. Булгарин знал, что предлагать.

 В 1835 году Булгарин посетил Псково-Печерский монастырь. «В монастыре встретил я несколько богомольцев, - вспоминал он. - Я хотел завести с ними разговор (потому, что лучшими моими познания­ми о местностях каждого края я обязан разговорам с крестьяна­ми); но русские мужички с бородками, с волосами в кружок, от­вечали мне: Эй муста. Это были так называемые здесь полуверцы, пограничные жители, эстонцы и латыши, исповедующие гре­ко-российскую веру. Весьма немногие из них понимают - плохо - по-русски, а женщины и дети вовсе не понимают. Полуверцами называют их здесь потому, что они посещают, без различия, и православные церкви, и лютеранские кирхи, как случится и как придётся. В Остзейских провинциях пасторы обязаны знать со­вершенно язык своих прихожан и проповедовать по-эстонски и по-латышски. Этим языкам обучают даже в Дерптском универ­ситете и экзаменуют в них при определении пастора на место».

Булгарин обратил внимание на то, что в Псковской семинарии латышскому и эстонскому не обучают, и оттого в Остзейских провинциях влияние православной церкви не так велико. Его, человека пограничья, воспитанного в Польше и России, всегда интересовала пограничная культура. Проехав по Псковской губернии, Булгарин написал: «Кажется, что сама природа положила черту между двумя племенами, славянским и чудским, и она запрещает им сблизиться. Между Нейгаузеном и Печорами пролегает пояс, вёрст на де-холмов, покрытых кустарником. Здесь не может быть никакого поселения. На каждом шагу могильные насыпи и кресты из ди­кого камня, под которыми покоятся кости ливонских рыцарей и русских витязей. Здесь каждый клочок земли упитан кровью». Думаю, Булгарин преувеличивал. Природные условия сближению не мешают. Другое дело – традиции. В том числе и те, за которые Булгарин так неистово выступал. Он вообразил себя русским патриотом, понимая под патриотизмом покорность. И чем больше ему не доверяли – в том числе и высокопоставленные лица, тем больше он старался показать свою лояльность власти. «Вам известно верноподданническое усердие и беспредельная преданность, с коими я стараюсь служить Государю Императору; известно, что я ничем в жизни не подорожу для исполнения его священной воли, сколько то состоит в слабых силах частного человека…» (это из докладной записки Булгарина Бенкендорфу).

В той же записке Бенкендорфу Булгарин говорит: «Последующими ревностными трудами успею загладить неумышленную вину мою…». Похоже, здесь и кроются истоки его «патриотизма». Он «заглаживал вину», и чувствительные к фальши русские писатели это отлично видели. К тому же, он путал патриотизм и карьеризм.

«Для достижения своей цели, - написал в своих воспоминаниях  Николай Греч, - он употреблял все возможные средства: с утра до вечера таскался по сенаторским и обер-прокурорским передним, навещал секретарей и стряпчих, кормил и подкупал их, привозил игрушки и лакомства их детям, подарки женам и любовницам. Польская натура нашла в этих маневрах обильную пищу своей низкопоклонности, лести, хвастовству и хлебосольству с определенной целью». Не в польской натуре дело, а в «низкопоклонности». Человек просто ловко умел менять убеждения (которых у него, может быть, и не было). И ловкость здесь не столько в скорости, сколько в том, что Булгарин умел быть убедительным. Когда надо, он изображал из себя либерала, когда надо – охранителя, и ему, особенно поначалу, доверяли. Подобные люди появляются в любую эпоху, и наше время – не исключение.

«Фаддей Булгарин» - это такое ругательство. Греч писал, что в литературном мире писателя при жизни, как правило, бранят, а после смерти прощают ошибки и вспоминают добром. Но с Фаддеем Булгариным случилось не так. «Но по смерти, - говорил Греч, - сделался он предметом обшей злобы и осмеяния. Люди, которые не годились бы к нему в дворники, ругают и поносят его самым беспощадным, бессовестным образом!». То есть при жизни его либо ругали, либо хвалили, и тех, кто хвалил, было немало. После смерти (он умер 13 сентября 1859 года) выяснилось, что «низкопоклонность» была свойственная не только Булгарину, но и тем, кто восхвалял Булгарина, кто от него как от издателя зависел, кто подстраивался под него. После смерти подстраиваться под этого «литературного генерала» XIX века стало уже не нужно, и с ним стали сводить счёты даже те, кто был не лучше него.

Теперь не до морали.

На роду написано зелёным фломастером
То, что не пропускает цензура.
Не хватает характера уйти от позора,
И костьми лечь на амбразуру,
Притворившись на время героем блокбастера,
Оставив голову без надзора.
Ещё раз: не хватает характера.  
Две сестры: Абулия и Апатия
На сторожевом появляются катере.
Две сестры сторожат всю братию.
Абулия и Апатия.

Разум тоже растворяется в воде
В пропорции один к трём.
Пока решается – где быть беде,
Беда приходит в один приём.

Нет здесь разницы – иду, ползу ли я.
Всё равно Апатия и Абулия
Всегда поблизости, а то и под сердцем.
Впасть в ступор – верное средство.
Как начертал зелёный фломастер:
Впасть в ступор – эффект власти.
Побочный эффект, но без него – никак.
Цензура-дура вмешалась по ходу дела.
Потерять голову – недобрый знак.
Голова ко всем чертям полетела.

Отойди подальше, не стой на пути,
И не спрашивай – кто кого победил?
И на чьей стороне наши симпатии?
Абулии или Апатии?